Паралитики власти и эпилептики революции

Автор: Александр Звягинцев  

Арест 

Февральская революция застала председателя Государственного совета Ивана Григорьевича Щегловитова врасплох. Конечно, разруха государственного и экономического организма, продовольственный кризис в столице, разложение в войсках, брожение в народе, и все это на фоне крупных неудач на фронте и слабости правительства, даже у такого яркого представителя монархии, каким он был, не могло не вызывать сомнения в прочности и незыблемости власти. Необходимость перемен была настолько очевидной, что, можно сказать, витала в воздухе. Как писал Н.Н. Суханов, "революция мчалась к нам на всех парах". А при дворе все пытались удерживаться за старое.

После 23 февраля 1917 года стихийные уличные беспорядки в Петрограде переросли в прямое столкновение с полицией и войсками. На Выборгской стороне появились первые баррикады. 26 февраля на сторону народа перешли некоторые части Павловского полка, а вслед за ними Волынского, Литовского и Измайловского полков. 27 февраля на стороне восставших было уже почти 25 тысяч солдат Петроградского гарнизона. На свободу выпускались заключенные. И там, где всего несколько дней назад содержались политические, оказались многие высшие государственные сановники, не успев даже осознать, что же произошло.

Одним из первых был арестован председатель Государственного совета И.Г. Щегловитов. Он не пытался ни скрыться, ни сопротивляться, а сразу же беспрекословно подчинился решению. В первый день революции днем на квартиру Щегловитова заявился никому не известный студент, типичный представитель выплеснутой на улицу революционной массы, который привел с собой нескольких вооруженных людей. От имени революционного народа он объявил Щегловитова арестованным. Его вывели на улицу, в чем захватили - в одном сюртуке, не дав даже накинуть пальто или шубу, хотя мороз на улице был изрядный. Так и провезли Щегловитова раздетым до здания Государственной Думы, по хорошо известному ему маршруту.

Его ввели в Екатерининский зал. Там, сконфуженный и растерянный, красный от холода, а возможно и от волнения, высокий ростом, он был похож на затравленного зверя. Щегловитову предложили стул, и он сел. Кто-то дал папиросу, Иван Григорьевич закурил. Находившиеся в зале люди с любопытством разглядывали некогда грозного министра юстиции и руководителя царской прокуратуры. Теперь он никому не был страшен…

А ведь были времена

Сведений о личной жизни И.Г. Щегловитова сохранилось мало. Однако отдельные крупицы, разбросанные по различным воспоминаниям, позволяют нарисовать более или менее цельный портрет российского министра юстиции и генерал-прокурора.

Иван Григорьевич был женат трижды. Первая его жена, княжна Оболенская, умерла рано. От этого брака у него был сын, Константин, родившийся в 1884 году. Вторично он женился на дочери действительного статского советника Детерихса, Елене Константиновне. В 1895 году у них родилась дочь Анна. По отзывам современников, вторая жена Щегловитова "бежала, не будучи в состоянии выносить его характера, главным образом, скупости".

Третьей супругой И.Г. Щегловитова стала вдова статс-секретаря С.А. Тецнера, Мария Федоровна, женщина "большого ума, к тому же еще не старая и привыкшая иметь успех у мужчин".

Познакомился он с ней случайно, во время личного приема. Когда И.Г. Щегловитов только что был назначен генерал-прокурором, Мария Федоровна хлопотала как раз за своего брата-революционера, арестованного по какому-то делу в Харькове. По этому вопросу ей порекомендовали обратиться к министру. Она сумела произвести на И.Г. Щегловитова такое впечатление, что уже через несколько месяцев стала его супругой.

Современники писали, что до женитьбы И.Г. Щегловитов был "в домашнем обиходе под башмаком своей матери, своевольной и скупой старухи", и что он даже будучи генерал-прокурором не смел по утрам пить кофе, пока из своих апартаментов она не выйдет к столу. Не терпела она и свободомыслия и особенно строго отчитывала сына, когда он позволял себе какие-нибудь шутки над религией. Мария Федоровна, появившись в генерал-прокурорском доме, вполне заменила ее "в роли домашнего цербера". Женщина умная и тщеславная, она имела огромное влияние на Ивана Григорьевича. Ходили слухи, что она рассматривала даже бумаги, поступавшие в министерство юстиции, и делала на них пометки, ставя крестики, когда дело, по ее мнению, подлежало решить в положительном смысле, и нолики, если ответ казался ей отрицательным.

Хотя скорее всего это были обычные великосветские сплетни, нелишне отметить, что основания для них все же имелись. Например, Александра Викторовна Богданович, хорошо знавшая чету Щегловитовых и не раз принимавшая их у себя, сделала ряд интересных заметок в своем "Дневнике", из которых усматривается, что Мария Федоровна была в курсе всех министерских дел своего мужа.

10 ноября 1909 года она записала: "Была сегодня Щегловитова. Сказала, что ее муж твердо стоит на тех проектах, которые он вносит в Думу. Насчет "условного осуждения" его проект касается только самых ничтожных преступлений... Тюрьмы стали так переполнены, что некуда сажать".

А вот запись от 1 декабря 1909 года: "Еп. Евлогий сказал, что в Думе известно, что жена Щегловитова цензурует думские речи своего мужа и что он их говорит, сообразуясь с настроениями своей жены. Первые два вопроса: относительно условного осуждения и волостных судов Щегловитов вел влево, а теперь о присяжных поверенных он метнулся вправо".

В октябре 1910 года Богданович заносит в свой "Дневник" еще одну примечательную запись о Щегловитовой, которая нелестно высказывалась о премьер-министре Столыпине. Она сказала, что он "заразился манией власти", "презрительно смотрит на своих коллег", "держится олимпийским богом", что его политика имеет только начало, но не имеет конца, порождает массу волнений. От Щегловитовой Богданович узнала, что "кабинет министров в возбужденном состоянии". Она открыто возмущалась даже произведенными государем назначениями министров иностранных дел С.Д. Сазонова и народного просвещения Л.А. Кассо.

Крыжицкий в своих воспоминаниях отмечал, что М.Ф. Щегловитова стала "первой министершей", которую окружали везде раболепство и низкопоклонничество. Когда однажды она ездила в Одессу, то на всех больших станциях ей подносили цветы, а в одесском городском театре по ее прихоти изменили весь объявленный репертуар, так как ей во что бы то ни стало хотелось посмотреть "Золотого петушка", который тогда не шел.

Другой современник, С.В. Завадский, приводит такой факт. Как-то раз, возвращаясь с Кавказа, где у нее было небольшое имение под Туапсе, в Петербург одна без мужа, Мария Федоровна сообщила в Москву время своего проезда через старую столицу. На вокзале ее встречали с цветами представители московской прокуратуры и суда. Остановившись в гостинице "Прага", она приняла "обед запросто" от прокуроров судебной палаты и окружного суда. Иногда ей подносили дорогие подарки, например, в виде великолепной вазы, в которой были цветы.

Супруги Щегловитовы, хотя и любили давать балы, устраивать званые ужины и вечера, отличались "феноменальной" скупостью, принимавшей иногда анекдотичные формы. Так, Крыжицкий пишет: "Когда Мария Федоровна летом уезжала к себе, в Туапсе, Иван Григорьевич из экономии или обедал у родных, или же "сидел на молочке", ел манную кашу и уверял, что это ему очень полезно. Большинство туалетов Мария Федоровна покупала держанными у своей сестры... За вешалку в театре и за извозчика платили по очереди, то он, то она... Не раз полиция была перепугана, зная, что министр должен быть в театре и не находя его в первых рядах. Оказывалось, что из экономии Мария Федоровна и Иван Григорьевич велели ставить себе приставные стулья где-нибудь в проходе, подальше, чтобы и капитал приобрести, и не осрамиться".

И.Г. Щегловитов, при всех своих недостатках и всем своем тщеславии, был все же человек доступный и общительный. Он не кичился своими званиями и чинами и мог, например, в самый разгар бала запросто увлечься чуть ли не на час оживленной беседой о литературе и искусстве с малознакомым ему пятнадцатилетним пареньком, пришедшим с родителями.

Все сослуживцы знали, что И.Г. Щегловитов не любит никаких ходатайств, особенно по политическим делам, неохотно их выслушивает и почти никогда не исполняет.

"Холодный и жестокий, этот вечно улыбающийся и готовый улыбаться высокий старик, с розовыми щечками, неизменно отвергал все "протекции" о помиловании или снисхождении", - писал о нем Крыжицкий.

В этом смысле примечательна история, приключившаяся с выдающимся ученым-лингвистом, профессором С.-Петербургского университета, тайным советником, поляком по национальности Иваном Александровичем Бодуэн де Куртенэ. Знавшие его лица отзывались о нем как о человеке "острого ума", склонном к "ядовитым парадоксам". Как ученый, он признавал только полную духовную самостоятельность и независимость, не терпел рутины и шаблона. По его собственным словам, он всегда стремился "брать исследуемый предмет таким, как он есть, не навязывая никогда не подходящих ему категорий". В круг его интересов входили многие вопросы, по которым он всегда имел оригинальную точку зрения. Особенно много внимания он уделял изучению славянского языка и психологии языка. По этим проблемам ученый выпустил много трудов. В одной из опубликованных брошюр И.А. Бодуэн де Куртенэ предпринял смелую попытку на основе чисто лингвистических данных определить границы населяемой поляками области, неосторожно употребив при этом слово "автономия". Этого оказалось достаточно, чтобы угодить под суд. За "сепаратистские стремления" 67-летнего ученого приговорили к трем годам крепости.

За него пробовали заступиться Академия наук, С.-Петербургский университет, ученые - все было напрасно. Не помогали ссылки ни на заслуги профессора перед русской наукой, ни на состояние его здоровья.

"Тогда я, как ученик Бодуэна, - вспоминал Крыжицкий, - решился на последнее средство. Получив от Ивана Александровича его брошюру, в которой он на полях сделал свои пояснения в тех местах, которые были выдвинуты обвинением, я попросил мою мать, которая в этот вечер должна была видеться со Щегловитовым в одном доме, передать ему эту брошюру, изложить суть дела и попросить о пересмотре приговора. За ужином, сидя рядом с Иваном Григорьевичем, она исполнила мою просьбу и сразу же встретила решительный отпор, как всегда замаскированный любезной улыбочкой.

- Почему вас интересует это дело? - заинтересовался он.

- Это патрон моего сына, к тому же старику шестьдесят семь лет!

- Тем более он не должен вести себя, как приготовишка! И потом, почему вы думаете, что там (в крепости) так плохо? Мы дадим ему возможность заниматься, дадим рукописи, книги. Ничего, три года не такой уж большой срок. Пусть посидит, пусть посидит!

- А вы не думаете, что это вызовет неудовольствие в обществе, в печати?

- Это мнение улицы, с которым я не могу считаться".

Однако и у И.Г. Щегловитова были уязвимые места. Как "большой ухажер и галантный кавалер", он не мог устоять перед просьбой какой-нибудь "эффектной" женщины. К тому же он был страстный театрал, что тоже иногда использовали знавшие его лица.

Тот же мемуарист Крыжицкий приводит в связи с этим и такой факт. Известный драматург, театровед и врач Евгений Михайлович Беспятов в бытность свою студентом участвовал в политических выступлениях, за что прослыл неблагонадежным и угодил под следствие. Дело почему-то застопорилось на долгие годы, так что он успел окончить не только физико-математический факультет С.-Петербургского университета, но и Военно-медицинскую академию, поступить на службу в Главное военно-медицинское управление и даже получить орден. И вдруг дело вновь возобновили, и Е.М. Беспятову стало угрожать семь лет крепости. Удрученный такой перспективой, он бросился по своим знакомым, пытаясь найти выход на генерал-прокурора. Мать мемуариста, которую Беспятов хорошо знал, была подругой жены И.Г. Щегловитова, Марии Федоровны. Беспятов попросил похлопотать за него. Зная, что шансов на успех мало, решили пойти на уловку. Дело в том, что Евгений Михайлович был неплохой драматург. В театре шли его пьесы "Лебединая песнь", "Доктор", "Осветленные", "Вольные каменщики" (о русских масонах) и другие. Было известно, что пьеса Беспятова о масонах особенно понравилась Щегловитову. На этом и решили сыграть. В письме на его имя мать мемуариста просила принять молодого автора и переговорить с ним лично о его деле. Щегловитов согласился. Тогда, чтобы получить еще больше шансов на успех, на прием пошел не сам Беспятов, а его молодая и очень красивая жена. "Успех превзошел все ожидания, - писал впоследствии Крыжицкий. - Щегловитов не только любезно принял интересную просительницу, но даже наговорил ей массу комплиментов о талантах ее мужа, пообещав уладить дело, а через несколько дней на поданной на высочайшее имя просьбе о помиловании рукою государя было написано: "Дело прекратить".

И.Г. Щегловитов изредка делал уступки и другим светским "львицам", прекращая в угоду им уголовные дела.

Бывший товарищ министра внутренних дел А.С. Стишинский говорил, что Щегловитов "умен, ловок, отлично знает законы, поэтому всегда умеет увернуться".

Пожалуй, это краткое высказывание очень точно характеризует министра юстиции и генерал-прокурора И.Г. Щегловитова.

Под следствием

Но вернемся в Екатерининский зал Государственной Думы, куда восставший народ конвоировал бывшего генерал-прокурора и еще действующего, но теперь совершенно безвластного председателя Государственной Думы России.

Появившийся председатель Государственной Думы Родзянко, только что возглавивший так называемый Временный комитет Думы, не обращая никакого внимания на собравшихся, приветливо обратился к Щегловитову, назвав его "Иван Григорьевич". Однако руки ему не подал, а лишь, обняв за талию, сказал: "Пройдемте ко мне в кабинет". Арестовавшие Щегловитова люди запротестовали, а когда Родзянко вздумал настаивать, то они недвусмысленно показали ему на свои ружья и сказали, что не имеют права его отпускать без приказа Керенского. Родзянко отступился, видя, что он ничего не может сделать, да и выпустить в такой обстановке Щегловитова на свободу значило бы подвергнуть его самосуду толпы.

В это время в Таврическом дворце появился А.Ф. Керенский. Вот как описывает эту встречу А.А. Демьянов (ставший вскоре товарищем министра юстиции Временного правительства): "Удивительный контраст представляли собой встретившиеся Щегловитов и Керенский. Первый высокий, плотный, седой и красный, а второй видом совершенно юноша, тоненький, безусый и бледный. Керенский подошел и сказал Щегловитову, что он арестован революционной властью. Впервые было тогда сказано это слово, сказано, что существует революционная власть и что приходится с этой властью считаться и даже ей подчиняться".

Вскоре после этого Щегловитова увели в министерский павильон Таврического Дворца, куда в скором времени стали помещать и других арестованных царских сановников.

Для проведения следствия над бывшими высшими должностными лицами царской империи была образована Чрезвычайная следственная комиссия. Подготовка к допросу И.Г. Щегловитова была возложена в комиссии на товарища председателя С.В. Завадского, бывшего одно время прокурором судебной палаты, а затем сенатором гражданского кассационного департамента Правительствующего сената. Члены комиссии допрашивали И.Г. Щегловитова неоднократно; особенно подробно - 24 и 26 апреля 1917 года. По словам Завадского, во время допроса бывший министр юстиции смотрел на него с "кротким упреком".

Членов комиссии интересовали политические взгляды И.Г. Щегловитова, его отношение к "народному представительству" в лице Государственной Думы, а также к правым партиям, основания и обстоятельства назначения его сначала министром юстиции, а затем председателем Государственного совета, судебная политика бывшего министра, принципы подбора личного состава судебных учреждений и Правительствующего сената, факты незаконного перемещения и увольнения прокуроров и судей, прекращения дел по "политическим соображениям" и по просьбам влиятельных лиц и многие другие вопросы.

Впоследствии Завадский вспоминал, что некоторые члены комиссии, в частности сенатор Н.Д. Соколов, случалось, задавали Щегловитову "бесцельные", а иногда просто "неосновательные" вопросы. Например, почему он не давал ходу ни одному поляку? Завадский писал, что ему стало стыдно за комиссию, когда он услышал подобные вопросы, так как Щегловитов вряд ли притеснял поляков более, нежели другие министры.

Сам Завадский задал И.Г. Щегловитову немало неприятных для него вопросов, касающихся подбора кадров, надзора прокуратуры за тюремным ведомством и т.п. Конечно, члены комиссии хорошо помнили его дерзкое высказывание о «паралитиках власти и эпилептиках революции».  Приведу небольшой отрывок из диалога Завадского и Щегловитова.

"Завадский. - Я бы хотел предложить вопрос: вы ничего не изменили в правах прокурорского надзора по посещению тюрем и в отношениях к товарищам прокурора со стороны начальников тюрем?

Щегловитов. - Мне кажется, ничего не изменил...

Завадский. - Так что ваша инструкция, которая, кажется, в 1910 году была издана вами, не сокращает права прокурорского надзора?

Щегловитов. - Инструкция тюремная... вероятно, проект инструкции.

Завадский. - Она была примерно введена в действие в некоторых округах.

Щегловитов. - Да, кажется, последние годы это было... Вы изволили указать на 1910 год, не позже ли это было? Это, впрочем, все равно: не в датах дело... Мне думается, нет, не сокращались права прокурора... Это всесторонним образом обсуждалось в министерстве, все эти вопросы, и казалось, что тут изменений никаких не делается...

Завадский. - И никто из прокуроров палат вам не докладывал, что возражает против этого проекта инструкции, как, например, прокурор казанской палаты Бальц?

Щегловитов. - Не помню... Я знаю, что это вырабатывалось путем совещания.

Завадский. - До вас не доходили сведения, вам не докладывали, что в некоторых тюрьмах не пускали товарищей прокурора в тюрьмы (начальник тюрьмы не выходил к ним)? В иных случаях товарища прокурора не пускали в известные камеры, говоря, что начальник тюрьмы не желает пустить и дать товарищу прокурора удостовериться, сидит ли кто-нибудь в камере или нет...

Щегловитов. - Я помню, что столкновения на этой почве бывали...

Завадский. - Комиссии очень важно знать отношение генерал-прокурора к таким случаям. Столкновения бывали, и всегда прокурорский надзор должен был уступать тюремной инспекции. Как это примирить с идеей прокурорского надзора за правильностью содержания в тюрьмах?

Щегловитов. - Не были ли в некоторых случаях эксцессы со стороны прокурорского надзора, которые и давали повод к тому, что вы изволили отметить?..

Завадский. - Вы помните, что было в костромском исправительном арестантском отделении: как прокурорский надзор боролся там с начальником, который отпускал арестантов гулять по городу? А в конце концов выяснилось, что сам начальник беглый из арестантского исправительного отделения!..

Председатель. - Это где?

Завадский. - Это в Костроме. После долгой борьбы прокурора московской судебной палаты Степанова с начальником главного управления Хрулевым, наконец, дело было выяснено; но начальник арестантского отделения был удален только тогда, когда оказалось, что он самозванец, а до тех пор он продолжал отпускать арестантов на частные работы, и прокурорский надзор так ничего не мог добиться...

Щегловитов. - Тут и бывали столкновения с прокурорским надзором?..

Завадский. - Они не допускали лиц прокурорского надзора, вы помните?

Щегловитов. - Я помню, что в костромском исправительном арестантском отделении были крупные злоупотребления...

Завадский. - Ничем не установлено, чтобы эти злоупотребления были вам известны до того момента, как решилась судьба этого начальника исправительного арестантского отделения... Мне интересно знать ваше мнение об отношении прокуратуры к тюремной инспекции. Вы соответствующие циркуляры помните? От вас исходило секретное письмо о том, чтобы вообще к тюремной инспекции относиться с осторожностью и уступать, таков был смысл письма...

Щегловитов. - Чтобы уступать? я не помню...

Завадский. - Доходили до таких мелочей, что обычное "представление" предлагалось заменить "отношением" от прокурорского надзора к тюремным надзирателям...

Щегловитов. - Это, во всяком случае, без какой-нибудь цели подчеркнуть мое отношение..." 

По отзывам С.В. Завадского, И.Г. Щегловитов на допросе вел себя "с достоинством и с гораздо большим самообладанием, чем некоторые из допрашиваемых".

Помимо членов комиссии И.Г. Щегловитова неоднократно допрашивали и следователи. В отношении бывшего министра было возбуждено несколько дел, которыми занимались следователи В.В. Соколов, Ф.И. Вереницын, А.А. Бурцаль и другие. Для того, чтобы собрать как можно более обширный материал "о злоупотреблениях, допущенных И.Г. Щегловитовым", в частности, о воздействии его на судей, судебных следователей и чинов прокуратуры (с целью добиться от них определенного направления или исхода дела), о незаконных их перемещениях и увольнениях, о необоснованном испрашивании у Государя разрешения на прекращение некоторых дел, комиссия сочла нужным специально обратиться через печать ко всем гражданам России, как должностным, так и частным лицам, с просьбой прислать краткие сообщения.

Писем на это обращение поступило немало; некоторые сообщения послужили основанием для официального предъявления обвинения бывшему министру.

Первое обвинение И.Г. Щегловитову было предъявлено следователем В.В. Соколовым 3 июня 1917 года по статье 362 Уложения о наказаниях (преступление по должности). Затем ему предъявляли обвинение 27 и 28 июня, 3 августа, 12 и 13 сентября 1917 года. Он обвинялся, например, в том, что допустил фальсификацию по делу Бейлиса, что во всеподданнейших докладах императору по некоторым делам умышленно искажал факты, что незаконно увольнял и перемещал лиц судебного ведомства, и в других преступлениях по должности.

И.Г. Щегловитов активно защищался. Не отрицая некоторых фактических обстоятельств, он тем не менее не признавал себя виновным. 25 августа 1917 года он подал обстоятельное заявление в Чрезвычайную следственную комиссию, в котором обжаловал действия следователей и оспаривал правильность юридической квалификации вменяемых ему деяний. Кроме того, он жаловался на то, что ему, в нарушение закона, с момента ареста не выдают жалованье. "Справедливое возмездие, если я его заслужил, пусть постигнет меня, но я просил бы вас обратить внимание на те страдания, которые из-за меня пали на мою несчастную ни в чем неповинную жену, - писал он. - Содержание, которое мне причиталось, ей выдано не было и не выдается, несмотря на то, что о моем увольнении меня со службы мне до сих пор ничего не объявлено. Если мне, как находящемуся под следствием, причитается половинное содержание, то мне половина должна быть выдаваема с 3 июня, т.е. со дня привлечения к следствию, а до 3 июня содержание причитается полностью. Но жена моя, уполномоченная мною соответствующею доверенностью, ничего получить не может... Настоятельно прошу об ускорении окончания моего дела и об оказании мне справедливой помощи".

Чрезвычайная следственная комиссия оставила "без последствий" заявление И.Г. Щегловитова в части обжалования им действий следователей, а в части, касающейся выдачи ему жалованья, направила на рассмотрение Временного правительства.

И.Г. Щегловитов после ареста содержался в Трубецком бастионе Петропавловской крепости, в камере № 45. Со времени ареста и до 23 марта он, как писал старший врач крепости Серебрянников, не проявил "в своей обычной мыслительной жизни каких-либо уклонений или изменений". Он всегда с нетерпением ожидал свиданий с женой, Марией Федоровной, и дочерью, Анной Ханенко, которые ему регулярно предоставлялись. Однако 21 марта их в крепость почему-то не пропустили. На И.Г. Щегловитова это произвело крайне тяжелое впечатление. Он истолковал отказ в свидании в том смысле, что с женой и дочерью случилось несчастье, что они, возможно, даже убиты. Это так подействовало на Щегловитова, что у него начались слуховые галлюцинации. После того, как 28 марта свидание с родными ему разрешили, он немного успокоился. 4 апреля он вновь встречался с женой и дочерью, а на следующий день галлюцинации повторились. Врач Серебрянников, наблюдавший Щегловитова, отметил, что он "страдает психастенией с навязчивыми идеями, сопровождающимися галлюцинациями слуха такого же содержания". Правда, врач не исключал и симуляции со стороны И.Г. Щегловитова, что он и отметил в своем заключении. Так, например, было известно, что в бытность свою министром юстиции И.Г. Щегловитов, через представителя судебной палаты, дал совет судебному следователю Лыжину, уличенному в подлогах, симулировать душевную болезнь, что и позволило ему избежать в свое время ответственности.

Комиссия, получив заключение врача Серебрянникова, сочла необходимым провести И.Г. Щегловитову более детальное медицинское обследование. 31 мая 1917 года в присутствии коменданта крепости его освидетельствовали доктора А.А. Карпинский и И.И. Манухин. В своем заключении они отметили, что у И.Г. Щегловитова "со стороны нервно-психической уклонений от нормы не обнаружено".

Жена И.Г. Щегловитова, Мария Федоровна, неустанно хлопотала об освобождении мужа. Она обращалась ко многим лицам, знакомым ей по прежним связям и возвысившимся при Временном правительстве, и, в частности, к С.В. Завадскому. Хотя он и относился к супругам Щегловитовым "определенно отрицательно", все же счел возможным принять и выслушать Марию Федоровну. Во время приема он откровенно сказал ей, что не в силах что-либо изменить в судьбе ее мужа.

Чрезвычайная следственная комиссия неоднократно рассматривала ходатайства М.Ф. Щегловитовой об "облегчении" ее мужу меры пресечения и всякий раз их отклоняла. После свершения Октябрьской революции Мария Федоровна все еще пыталась вырвать мужа из крепости. 17 ноября 1917 года она писала в комиссию: "Будучи осведомлена, что из числа лиц, задержанных одновременно с мужем, почти все в настоящее время уже находятся на свободе, тешу себя надеждой, что настоящее мое ходатайство найдет себе справедливое удовлетворение и будет уважено без замедлений". Она просила освободить мужа под ее поручительство и залог в сумме 180 тысяч рублей.

В тот же день состоялось решение комиссии об освобождении И.Г. Щегловитова из-под стражи под поручительство его жены и залог в сумме 300 тысяч рублей. 18 ноября Мария Федоровна согласилась выплатить эту сумму. Однако новая власть это решение комиссии так и не выполнила.

"Не проявил никакого страха"

После Октябрьской революции Чрезвычайная следственная комиссия, так и не завершив своей работы, была закрыта. Большинство высших царских сановников, в их числе и И.Г. Щегловитов, остались в заключении в Петропавловской крепости. В конце марта 1918 года его перевезли в Москву и поместили в Бутырской тюрьме. Там же находились и некоторые другие "слуги императорского величества", в частности, бывший министр внутренних дел А.Н. Хвостов и бывший директор департамента полиции С.П. Белецкий.

В июне 1918 года дело И.Г. Щегловитова приняли к своему производству члены следственной комиссии Революционного трибунала при ВЦИК Розмирович и Цейкель. 12 июля они предъявили ему обвинение в контрреволюционной деятельности. Своим защитником И.Г. Щегловитов избрал Василия Васильевича Беллавина, о чем подал официальное прошение в следственную комиссию, прося допустить своего адвоката к "защите и обозрению" дела. Ознакомившись с делом, В.В. Беллавин передал в следственную комиссию ходатайство. В нем он указал на трудности для него и его подзащитного дать по всем пунктам обвинения исчерпывающие ответы, так как в постановлении не было конкретных указаний на материалы, легшие в основу обвинения, ссылок на тома и листы дела. Защитник писал, что материалы, на которых основано обвинение, являлись неполными по двум причинам: во-первых, работа бывшей Чрезвычайной следственной комиссии была еще не закончена, и, во-вторых, следственные материалы И.Г. Щегловитову не предъявлялись. Беллавин настаивал на проведении дополнительного расследования и переработке обвинительных пунктов, с обязательной ссылкой на материалы дела. Кроме того, он просил освидетельствовать состояние здоровья своего подзащитного.

Ходатайство защитника было отклонено. Однако 25 июля 1918 года И.Г. Щегловитову все-таки было предъявлено обвинение в новой редакции.

В постановлении отмечалось, что И.Г. Щегловитов "изобличается в том, что, состоя с 24 апреля 1906 года по 6 июля 1915 года в должности министра юстиции Российской империи и в качестве такового будучи хорошо осведомлен о нараставшем революционном движении народных масс против царского режима, о деятельности революционных социалистических партий, он, в течение означенного времени, работая в этом отношении в тесном контакте с бывшим министерством внутренних дел и департаментом полиции, принимал, не разбираясь в средствах, на основании и в пределах предоставленной ему власти, а также выходя за таковые пределы, все зависящие от него меры на пространстве всего Русского государства для подавления названного революционного движения, разгрома и парализования деятельности революционных партий, путем судебного преследования деятелей этих партий по обвинению их в организации и участии в этих партиях, в результате чего последствиями таких привлечений были тяжкие обвинительные приговоры над революционными деятелями, длительные тюремные заключения, ссылки в Сибирь и каторжные работы, расстройство революционных организаций и прямой ущерб для революции".

И.Г. Щегловитову вменялись в вину почти полтора десятка пунктов различных деяний. В частности, он обвинялся в том, что усилил степень уголовной репрессии по политическим делам; содействовал введению военно-полевых судов после разгона I Государственной Думы и попустительствовал, после их упразднения, передаче военно-окружным судам дел о политических преступлениях; неуклонно требовал, путем прямого давления и циркулярных предложений, от чинов своего ведомства вынесения обвинительных приговоров, "видя в этом одно из наиболее сильных средств борьбы с революционным движением", угрожая лицам, выносившим мягкие и оправдательные приговоры, репрессиями до увольнения со службы включительно; не останавливался в борьбе с революционными партиями и освободительным движением перед созданием искусственных и инсценированных процессов; отвергал и не допускал смягчения участи либо помилования осужденных, причастных к революционным партиям; потворствовал тем организациям, которые своею деятельностью мешали революционному движению; попустительствовал истязаниям и пыткам, имевшим место в охранных отделениях над политическими заключенными; покрывал политические убийства заключенных под видом попыток их к побегу; ухудшил положение политических заключенных в тюрьмах и в особенности в местах отбывания каторжных работ; ходатайствовал о смягчении участи бывших палачей и уличных погромщиков и поощрял всеми мерами разжигание "темных инстинктов среди населения" путем натравливания его на евреев и т.п...

Мария Федоровна Щегловитова после перевода мужа в Москву, переодевшись "простой бабой", с трудом добралась до столицы. Здесь ее приютила подруга, бывшая до революции начальницей гимназии. Она продолжала неустанно хлопотать за мужа, добиваясь его освобождения. Прочтя в газетах сообщение о том, что Революционный трибунал прервал свою деятельность на "неопределенное время", она написала письмо во ВЦИК, в котором выразила обеспокоенность оттягиванием суда над И.Г. Щегловитовым. Она писала, что за 16 месяцев заключения (из них один год в крепости) ее муж дважды заболевал "психическим расстройством" и теперь опять "близок к нервному срыву". "Обяжите его и меня какой угодно подпиской и поручительством (комиссия Муравьева на это согласилась и освободила мужа под мое поручительство, но большевистская власть его не выпустила из крепости), и вы можете быть уверены, что мы их выполним, - писала М.Ф. Щегловитова. - Политикой мой муж никогда не занимался, ни в каких собраниях или заседаниях не участвовал и, конечно, впредь заниматься ею не будет, потому и в никакой "контрреволюции" неповинен... С его принципами скрываться он не будет и по первому же требованию явится в суд".

В августе 1918 года, незадолго до суда, И.Г. Щегловитова и некоторых других сидевших в Бутырках бывших царских сановников перевели в Кремль, где обычно заседал Революционный трибунал. Там их содержали в подвальном этаже здания бывших Московских судебных установлений, в помещении для курьеров.

С. Кобяков, посещавший в те дни Верховный революционный трибунал в качестве защитника поляков братьев Лютославских, обвинявшихся в контрреволюционной деятельности, вспоминал, что во время посещений своих подзащитных он познакомился с Щегловитовым, Белецким и Хвостовым, сидевшими в одном помещении. Правда, последний в разговор с ним не вступал и каждый раз при появлении Кобякова в общей комнате уходил в какую-то "клетушку", служившую узникам спальней, и заваливался спать. "Щегловитов являл весьма жалкий вид, - писал Кобяков. - От бывшего диктатора ничего не осталось. Заискивающим тоном он просил меня разрешить ему и Белецкому остаться в общей комнате во время моих переговоров с Лютославскими. Я, конечно, согласился. После деловых разговоров начиналась общая беседа. Дело Щегловитова должно было слушаться в Верховном трибунале первым. Вторым предполагалось назначить дело Хвостова, третьим дело Лютославских. И Щегловитов, и Белецкий не скрывали от себя ожидавшего их печального исхода процесса. Но Белецкий все дни твердил: "А большевики меня все-таки не расстреляют. У меня есть цианистый калий, и я приму его после вынесения мне смертного приговора". Эта мысль, по-видимому, сильно поддерживала его дух".

Верховный революционный трибунал приговорил бывшего министра юстиции и генерал-прокурора Российской империи И.Г. Щегловитова к смертной казни.

5 сентября 1918 года к помещению, в котором содержались царские сановники, подъехал автомобиль с чекистами. Заключенным было объявлено, что Чрезвычайная комиссия вызывает их "для передопроса" на Лубянку. Щегловитова, Хвостова, Белецкого и братьев Лютославских посадили на автомобиль и привезли на Лубянку. Ничего не заподозривший Белецкий оставил в камере ампулу с цианистым калием. Вскоре на Лубянку из других тюрем доставили еще человек семьдесят арестованных, и среди них бывших министров внутренних дел Н.А. Маклакова, А.Д. Протопопова, протоиерея Восторгова и епископа Ефрема. Затем всем им объявили, что сегодня они будут расстреляны. По свидетельству очевидцев, это известие произвело потрясающее впечатление: "раздались слезы, послышались истерические крики".

Казнь была произведена в тот же день в Петровском парке.

Бывший товарищ обер-прокурора Святейшего Синода Н.Д. Жевахов в своих воспоминаниях приводит отрывок из статьи Дивеева "Жертвы долга", в которой, со слов очевидцев, подробно описаны обстоятельства этой казни.

Вот как, по свидетельству Дивеева, все происходило: "Прибывших разместили вдоль могилы и лицом к ней... По просьбе о. Иоанна Восторгова палачи разрешили всем осужденным помолиться и попрощаться друг с другом. Все стали на колени, и полилась горячая молитва несчастных "смертников", после чего все подходили под благословление Преосвященного Ефрема и о. Иоанна, а затем все простились друг с другом. Первым бодро подошел к могиле о. протоиерей Восторгов, сказавший перед тем несколько слов остальным, приглашая всех, с верою в милосердие Божие и скорое возрождение Родины, принести последнюю искупительную жертву. "Я готов", - заключил он, обращаясь к конвою. Все стали на указанные им места. Палач подошел к нему со спины вплотную, взял его левую руку, вывернул ее за поясницу и, приставив к затылку револьвер, выстрелил, одновременно толкнув о. Иоанна в могилу. Другие палачи приступили к остальным своим жертвам. Белецкий рванулся и быстро отбежал в сторону шагов на 20-30, но, настигнутый двумя пулями, упал, и его приволокли к могиле, пристрелили и сбросили".

"Из слов конвоя, переданных нам рассказчиком, - пишет далее в своей статье Дивеев, - выяснилось, что палачи, перекидываясь замечаниями, пока они "присыпали" землей несчастные свои жертвы, высказывали глубокое удивление о. Иоанну Восторгову и Николаю Алексеевичу Маклакову, видимо поразившим их своим хладнокровием перед страшной ожидавшей их участью. Иван Григорьевич Щегловитов, по словам рассказчика, с трудом передвигался, но ни в чем не проявил никакого страха..."

Как отмечал в своих воспоминаниях С.В. Завадский, И.Г. Щегловитов, конечно, совершил преступление и должен был за него отвечать. Но большевики, расстреляв его просто за то, что он был министром, "сделали его из преступника страстотерпцем".

Жена И.Г. Щегловитова, Мария Федоровна, ненадолго пережила своего супруга. После казни мужа она вернулась в Петроград, где проживала в маленькой квартирке со своей теткой Прибыльской, а после ее смерти вообще осталась одна. Все ее богатство пошло прахом. Последние годы жизни некогда всесильной "министерши" прошли в постоянных унижениях. "Ей тяжко пришлось искупать свои вины", - писал В. Крыжицкий.

Умерла она в одиночестве и нужде…

Исторические события:

• Февральская революция 08.03.1917-16.03.1917;
• Деятельность Временного правительства 15.03.1917-08.11.1917.

Участники событий и другие указанные лица:

• Белецкий Степан Петрович, русский государственный деятель, сенатор;
• Восторгов Иван Иванович, священник Русской православной церкви, протоиерей, проповедник, церковный писатель, миссионер, видный деятель монархического движения, председатель Русской монархической партии;
• Демьянов Александр Алексеевич, русский юрист, адвокат, один из основателей Народно-социалистической партии, директор 2 департамента министерства юстиции, товарищ министра юстиции;
• Жевахов (Джавахишвили) Николай Давидович, российский государственный, общественный и религиозный деятель правого направления. Исправляющий должность товарища обер-прокурора Святейшего синода Николая Раева;
• Завадский Сергей Владиславович, прокурор Петроградской судебной палаты, сенатор, общественный деятель русской эмиграции;
• Звягинцев Александр Григорьевич, советский и российский общественный деятель, Секретарь союза писателей РФ, правовед, писатель, историк, драматург и киносценарист, автор, автор книг и фильмов по Нюрнбергскому процессу;
• Кассо Лев Аристидович, государственный деятель Российской империи, профессор Московского университета, директор Катковского лицея, министр народного просвещения, тайный советник;
• Керенский Александр Фёдорович, российский государственный и политический деятель, председатель Временного правительства России, был вынужден снять с себя все полномочия и эмигрировал в июле 1918 года;
• Кузнецов Епифаний (Ефрем) Андреевич, епископ Русской православной церкви, епископ Селенгинский, викарий Забайкальской епархии;
• Маклаков Николай Алексеевич, государственный деятель Российской империи, министр внутренних дел, член Государственного совета, гофмейстер Двора Его Императорского Величества;
• Протопопов Александр Дмитриевич, российский политик, камер-юнкер, действительный статский советник, помещик и промышленник, член Государственной думы от Симбирской губернии, последний министр внутренних дел Российской империи;
• Родзянко Михаил Владимирович, русский политический деятель, лидер партии Союз 17 октября; действительный статский советник;
• Розмирович-Трояновская Елена Фёдоровна, активная участница революционного движения в России;
• Сазонов Сергей Дмитриевич, российский государственный деятель, Министр иностранных дел Российской империи в 1910 - 1916 годах;
• Стишинский Александр Семёнович, русский государственный деятель, член Государственного совета, действительный тайный советник, политик крайне правой ориентации;
• Столыпин Пётр Аркадьевич, российский государственный деятель, статс-секретарь Его Императорского Величества, действительный статский советник, Гродненский и Саратовский губернатор, министр внутренних дел, председатель Совета министров, член Госсовета РИ;
• Суханов (Гиммер) Николай Николаевич, участник российского революционного движения, экономист и аграрник, автор мемуаров, публицист;
• Хвостов Алексей Николаевич, русский государственный деятель, камергер Высочайшего двора, действительный статский советник;
• Щегловитов Иван Григорьевич, русский криминолог и государственный деятель, статс-секретарь, действительный тайный советник, министр юстиции Российской империи, последний председатель Государственного совета Российской империи.